Хотя Борхес и говорил, что банальные метафоры потому так распространены, что они самые верные, попробуем добавить: и потому что страхи у многих похожи, хотя выражаются разными словами.
Вот Путин, желая посильнее уязвить Турцию, сбившую российский бомбардировщик, сказал со свойственной ему тягой к банальным метафорам, что "это пособники терроризма ударили Россию в спину" (вспомним, что этот образ смерти Зигфрида в Нибелунгах использовался не только для книги Аверченко, но и для превращения Веймарской республики в Третий Рейх).
Что же касается Турции, то она боится терроризма (скажем, курдского) никак не меньше, чем Россия антиолигархической революции. И этот страх перед насилием по отношению к себе роднит многих, во всем остальном непохожих.
Потому что ценность реформ и реформаторства (то есть медленных и постепенных изменений) для многих бесспорна, хотя такие политические инструменты как революция и террор (вооруженная борьба) исторически никак не менее успешны.
Благодаря революции возникли такие государства как Соединенные Штаты, большинство стран Южной Америки и Африки (помните о народно-освободительных революциях черного континента?); именно революции навсегда изменили облик Англии и Франции, да и что представляла бы из себя Европа без череды так называемых буржуазно-демократических революций?
Не менее успешен был и политический террор, в том или ином виде создавший такие государства как Италия (карбонарии, "Молодая Италия"), Ирландия (Ирландская революционная армия), Израиль (Иргун, Лехи), надломивший казавшуюся несокрушимой романовскую Россию, в определенной степени Британскую, Австро-Венгерскую и Германскую империи.
Понятно, что террор — внешнее название с отрицательной коннотацией, тогда как внутреннее самоназвание всегда романтичнее — тираноборчество, борьба за свободу, независимость, подвиг самопожертвования и т.д. Но каким бы именованием радикальной вооруженной борьбы (с жертвами среди мирного населения) ни пользоваться, его политическая успешность вызывает меньше возражений, чем вполне справедливых моральных упреков.
С террором происходит примерно то же самое, что с удачным или неудачным восстанием: революция — путч. Понятно, что победившая система всегда хочет остаться последней и, очень часто придя к власти с помощью того или иного вида радикализма, радикализм по отношению к себе (да и в принципе, как легитимный политический инструмент) запрещает.
Но обратной перспективы у этого приема нет. Поэтому приговоренный к смертной казни Гарибальди стал народным героем Италии, майки с Че Геварой популярней других, за голову Менахема Бегина, взорвавшего штаб-квартиру британской администрации в Иерусалиме, англичане назначили награду как за опаснейшего международного преступника, что не помешало ему стать премьер-министром Израиля и лауреатом Нобелевской премии мира.
Сегодня речь часто идет о некотором монстре под названием международный терроризм. Эта мишень очень удобна для тех, кто (как Путин, Эрдоган, хотя ряд бесконечен) хотел бы подверстать к сонму патентованных преступников-террористов своих врагов.
Назвал чьи-то действия "международным террором" и свободен от доказательств и различений.
Однако террором, как радикальным способом борьбы (и в истории, и сегодня) пользовались и пользуются разные силы, а вот общего у них не так и много, кроме, конечно, радикальных методов и ярлыка "международный".
В то время как цели у тех, кто прибегал и прибегает к террору — самые различные. Только в самом общем виде эти цели можно различать как этнические (точнее: религиозно-этнические) и социальные. Как нацеленные на интересы той или иной нации (конфессии), того или иного социального слоя или социальной идеи/мечты, если это не прозвучит слишком высокопарно по отношению к инструменту, столь кровавому и мало разборчивому.
Более того, как бы ни был жесток и экстремален террор того или иного вида (а он жесток и экстремален всегда), террор с легкостью рекрутирует сторонников среди своего этноса или своей социальной группы или идеологии. Так и среди тех, кто, так или иначе, может олицетворять себя с выигрышем в результате переворота (революции) или беспощадной вооруженной борьбы против противника.
В этом смысле террор более всего похож на религию: практически все религии объявляют себя миролюбивыми и кроткими, но все религии, все церкви, все конфессии одобряют войны и насилие (любого масштаба), применяемые своим государством против чужого (за исключением редких примеров противостояния атеистического государства и церкви, как это было в Польше в начале 80-х прошлого века).
Во всех остальных случаях доминирующие религии одобряют убийство врагов государства и с легкостью забывают о декларациях человеколюбия. Человеколюбие — это рекламная примочка для своих.
Точно так же оценивается вооруженная борьба (с жертвами — напомним — среди мирного населения): когда это чужая борьба — это террор, экстремизм, когда своя – подвиг самопожертвования, патриотизм, непреклонность.
Нам, понятное дело, лучше всего известен террор русский — террор народовольцев и эсеров против закрутившей социальные гайки Российской империи в XIX веке, а затем неумело попытавшейся гайки отпустить, но, так сказать, не до конца. В любом случае борьба народовольцев и эсеров против Российской империи была одним из наименее масштабных по количеству жертв (если не приплюсовывать жертвы революции 1905 года) и числу совершенных терактов радикальными социальными движениями. И этот террор неслучайно именовали индивидуальным.
Как, в принципе, и другие экзотические формы социального террора XIX и XX века, такие как "Красные бригады" или "Фракция Красной армии". Террор этих организаций был демонстративным, жестоким, но не масштабным. И, конечно, не тотальным. Различались и цели — скажем, свержение самодержавия в России. Или радикальное недовольство социальной политикой своего правительства — поддержка им войны во Вьетнаме, коррупция и показная, во многом лицемерная денацификация, скрывавшая многочисленных нацистов среди чиновников послевоенной Германии.
Этнический (религиозный) терроризм куда как масштабнее, непримиримее, массовее и имеет более приземленные, реальные, что ли, цели. Этнорелигиозная мобилизация вообще легче находит сторонников, адептов, чем социальные мечтания.
У этнического терроризма чаще всего и цель привлекательнее (понятнее) — скажем, обретение независимости своей родины, которую объекты террора не признают и/или угнетают. В этом смысле самый кровавый террор — возможно, сербский, как ни странно. Убийство эрцгерцога Фердинанда "во имя независимости Сербии от Австро-Венгрии" стоило миру Первой мировой войны и необозримых жертв (более 10 миллионов военных и 11 миллионов мирных жителей).
Понятно, что теракт Гаврилы Принципа — почти метафора и его связь с последующей войной, как у спускового крючка в карабине снайпера со всем дальнейшим. Но масштаб этнического терроризма все равно не сравним с терроризмом социальным (если, конечно, не ставить в один ряд террор групп и так называемый государственный террор: здесь с Гитлером, Сталиным, Пол Потом трудно соревноваться).
Однако и при наличии множества общих черт у этнического терроризма разных этносов и наций и этот терроризм, конечно, не является международным. Он не управляется из одного центра и, вроде бы совпадая по приемам, кардинально разнится в каждом конкретном случае. Суннитский отличается от шиитского и противостоит ему, палестинский от еврейского, сербский от хорватского, ирландский от баскского, курдский от уйгурского.
Общим является экстремизм, непримиримость, жестокость, оторванные руки и ноги, множество случайных жертв и ряд повторяющихся приемов — запугивание врага, привлечение общественного мнения к нерешаемой проблеме, отчетливое неравенство сил. К террору (оружию, как мы помним, слабых) чаще всего прибегают от невозможности (или нежелания, неумения) противостоять врагу иными политическими способами. Но, безусловно, так называемый исламский терроризм никак не менее жесток, чем терроризм католический (например, ирландский) или православный (российский, сербский).
Предпочтение, оказываемое террору перед более умеренными политическими приемами борьбы, определяется его исторической успешностью, дешевизной (партию создать намного дороже, чем бомбу), эффектностью (взрыв, выстрел привлекает к себе внимание СМИ быстрее, чем политическая декларация или пламенная речь в Гайд-парке).
Мы здесь не рассматриваем достаточно распространенную практику, когда групповой якобы террор является скрытой борьбой одного государства против другого/других.
Так, скажем, КГБ СССР в течение многих лет инфильтровывал своими агентами множество самых разнообразных экстремистских групп (и поддерживал их деньгами и оружием), использующих террор против политических и идеологических противников советской власти.
То, как объекты террора сегодня борются с самими террористами, больше говорит об их беспомощности, чем об эффективности и о чем-либо другом. Ярлык "международный" (так понравившийся Бушу и Путину, да и не только им) свидетельствует о попытках микширования целей и приемов: в истории очень часто благородные цели соединяются с неблаговидными и ужасными приемами. Террор, может быть, наиболее яркий пример этого микширования.
Но каким бы отталкивающим (отвратительным) для нас не был облик террориста, забирающего чужие жизни (вспомним эпиграф Толстого к "Анне Карениной"), разбираться в его целях — более осмысленная задача, чем отвергать ее вместе с негодными методами.
