Западный человек лжет для того, чтобы ему поверили. Восточный и постсоветский человек лжет, потому что надо соблюдать (в его понимании) правила игры. "Вот вы говорите, что дважды два четыре, а я говорю, что пять. И хоть вы у*ритсь. Слово против слова". Более продвинутый постмодернистский вариант: "Ну мы же знаем, что вы говорите, что дважды два четыре потому, что это вам выгодно. И нам выгодно говорить, что пять – мы и говорим, что пять. Если вы настаиваете на этой вашей таблице умножения, но мы пригласим профессоров математики, которые с помощью сложных расчетов объяснят, почему именно пять. Так что вы нас на эти ваши уловки не поймаете, мы-то знаем как устроен этот мир, ищите лохов в другом месте".
Это думается, а говорится: "Такова наша точка зрения. Мы имеем право на свою точку зрения. Истина вообще многогранна и неоднозначна".
Запад, с его 2,5 тысячелетней традицией публичной риторики, привык уважать слово, он видит в нем необходимый инструмент реальных дел. Цицерон гордился, что СЛОВОМ подавил заговор Катилины, и что меч полководца склонился перед тогой оратора.
Но за пределами западного мира культура публичного слова вообще отсутствовала. Государственные дела решались не обсуждением, а волей деспота. Судебные приговоры выносили не в результате состязательных процессов, а по прихоти паши. Отсюда и отношение к институтам, связанным с обсуждением, как к какой-то бутафории, которую приличия ради нужно заимствовать с Запада. В СССР это достигло наивысшей точки, так как публичное слово в нем не просто не значило ничего – оно должно было обозначать нечто, прямо противоположное эмпирической реальности.
Люди, стоящие сейчас у руля политики (и бизнеса), выросли именно на этой оруэлловской ситуации, на комсомольских собраниях. Поэтому о них даже нельзя сказать, что они "врут и не краснеют". Они не врут, потому что они даже не представляют, что публичное слово может иметь какое-то соотношение с реальностью. Они просто выстраивают некий порядок слов, который считают необходимым для данного места и данного времени.
! Орфография и стилистика автора сохранены
